Дмитрий Пригов

Изнемогая изнемог Он от картины внешней жизни Но он подумал: дал ведь Бог Картину внутренней нам жизни

Она прозрачна и чиста Картина внутренней нам жизни Он заглянул — но внешней жизни Отображенье он увидел

Вот стенами отградился Понавесил сверху крыш Заперся, уединился И позорное творишь

И не видишь, и не слышишь Что оттуда твой позор Виден, словно сняли крышу И глядят тебя в упор

Поднял очи — Боже правый! Иль преступному бежать Иль штаны сперва заправить Или труп сперва убрать

Наша жизнь кончается Вон у того столба А ваша где кончается? Ах, ваша навсегда Поздравляем с вашей жизнью! Как прекрасна ваша жизнь! А как прекрасна — мы не знаем Поскольку наша кончилась уже

Гибралтарский перешеек С незапамятных времен Неотъемлемою частью Родины моей являлся А потом пришли авары И вандалы и хунза Незаконно овладели И владеют до сих пор

Но наступит справедливость И свободные народы Гибралтарского прошейка С Родиной воссоединятся

Нам нет прямой причины умирать Да, но и жить нам нет прямого смысла Отчизна лишь исполненная смысла Положит нам — где жить, где умирать

Но лишь до той поры, где Бог вступает Отчизну он рукой отодвигает И жить как умирать нам полагает Не положив вчистую умирать

Какой характер переменчивый у волка — Сначала он, я помню, был вредитель Стал санитаром леса ненадолго И вот опять — тот самый же вредитель

Так человек — предатель и вредитель Потом попутчик, временный приятель Потом опять — предатель и вредитель Потом опять — вредитель и предатель

Скачут девы молодые Они и того моложе В море прыгают худые Предвкушая сладость ложа

Предвкушая полнотелость Внутренних частей коварство Смерти дальность, жизни целость Непомерность государства

Выходит слесарь в зимний двор Глядит: а двор уже весенний Вот так же как и он теперь — Был школьник, а теперь он — слесарь

А дальше больше — дальше смерть А перед тем — преклонный возраст А перед тем, а перед тем А перед тем — как есть он, слесарь

Вот, скажем, Пушкин не знал Фета, А я его знаю, едри его мать. Я знаю всех поэтов — И не только взад, но и вперёд. Но последний, вон там, проклятый, Не виден, едри его мать! Он меня знает, проклятый, А мне лица его не видать.

Жил Семен Ефимыч Зорин Ни пред кем не опозорен Он имел жену и сына Внук его был пионер — Мальчик честный и красивый Для ребят он был пример. И когда в трамвае кто-то Зорину порвал рукав, Он ответил очень просто: Нет, товарищ, вы не прав. Есть у нас порядок строгий Если не знакомы с ним — Мы вам это не позволим Мы вам это объясним

Когда я помню сына в детстве
С пластмассовой ложечки кормил
А он брыкался и не ел
Как будто в явственном соседстве
С каким-то ужасом бесовьим
Я думал: вот — дитя, небось
А чувствует меня насквозь
Да я ведь что, да я с любовью
К нему

Вымою посуду
Зимним вечерком
Еще лучше ночью
Когда спят кругом

Мою, вспоминаю:
С этим вот я ел
С этим выпивал
С этим вот сидел

А теперь где? — нету
Померли они
Вечер посидели
Вечерок один

Вот я котлеточку зажарю
Бульончик маленький сварю
И положу, чтобы лежало
А сам окошко отворю
Во двор и сразу прыгну в небо
И полечу, и полечу
И полечу, потом вернуся
Покушаю, коль захочу

В полуфабрикатах достал я азу
И в сумке домой аккуратно несу

А из-за прилавка совсем не таяся
С огромным куском незаконного мяса

Выходит какая-то старая блядь
Кусок-то огромный — аж не приподнять

Ну ладно б еще в магазине служила
Понятно — имеет права, заслужила

А то — посторонняя и некрасивая
А я ведь поэт, я ведь гордость России я

Полдня простоял меж чужими людьми
А счастье живет вот с такими блядьми

Страсть во мне есть такая — украдкой
Подъедать (неизвестно — накой?)
Колбасы двухнедельной остатки
Как домашний стервятник какой

Но ведь это же, скажем, что дар
В смысле общем и боле невнятном —
Я есть, скажем, что жизни стервятник
Скажем, жизни я есть санитар

Только вымоешь посуду
Глядь — уж новая лежит
Уж какая тут свобода
Тут до старости б дожить
Правда, можно и не мыть
Да вот тут приходят разные
Говорят: посуда грязная —
Где уж тут свободе быть